Руки — мое сокровище. Ими я вижу мир.

Каждый предмет в нашей с мамой квартире был изучен моими любопытными пальцами вдоль и поперек. Ворсистый ковер на ощупь похож на травяное поле, плед на кровати — на мягкий сухой песок. Лампа горячая, стекло прохладное. Мама пышная и теплая, как ее сладкие, только из печи, булочки с маком.

Руками я строю мир заново, рисую карту в своей голове, чтобы не ошибаться. Чтобы не выглядеть глупо, когда я натыкаюсь на предательские ножки стульев и болезненно-острые углы.

Мама ничего не сдвигала в нашей квартире целых двадцать два года.

Я знала, что дома никто не увидит, но не могла себе позволить выглядеть глупо.

Мир за пределами родного гнезда изучать сложнее. Приходится напрягать остальные чувства, даже те, о которых не подозреваешь. Руки и тут помогают: сжимают трость — уродливую тощую конечность.

С поводырем было бы проще, но их на всех не хватает.

Гулять я ходила с мамой или бабушкой, которые в один голос перебирали притаившиеся всюду несчастия. Они пугали — я боялась. Боялась всю жизнь, боюсь и сейчас, но вида не показываю. Поднимаю голову, расправляю плечи и иду, постукивая уродливой тростью по тротуару.

Люди меня сторонятся. Чувствую кожей сквозь слои одежды, всем своим нутром: им тоже не по себе, будто я через прикосновение или даже воздушно-капельно могу передать свою немощь. Еще им любопытно, как я справляюсь с трудностями, ведь для меня сложно то, что у них выходит без особых усилий: перейти оживленную улицу, выбрать красивое платье, отыскать скамью, чтобы, усевшись, бросать заготовленные хлебные крошки и видеть, как они в мгновение ока исчезают в маленьких клювах. Незнакомцы влезают в мою шкуру, чтобы узнать: а справились бы они? Смогли бы жить так?

Я не зверь в зоопарке, я — платье из чулана. Костюм на Хэллоуин, которым нагонят страху и повесят обратно, с глаз долой.

Надо сказать, я довольно стойко перенесла то, что произошло. Может, потому что была еще крохой.

Быстро привыкла к окружившей меня темноте, постоянным неудобствам и даже к мысли, что это навсегда. Представляла себя запертой в чулане: мои глаза в порядке, просто вокруг слишком темно. Это с миром что-то не так.

В остальном я была обычным ребенком, пока не поняла, что все-таки отличаюсь от других.


В детстве мама с бабушкой пытались завести мне друзей: приводили мальчиков и девочек, не таких, как я. Нормальных.

Подкладывали детишек в чулан, словно чужих щенков к собаке: не разорвет ли? Признает и накормит молоком или не обратит внимания?

Мы пытались играть, но все заканчивалось одинаково: ребенок просился домой от скуки. Я не могла как следует нарядить куклу и сыграть в дурака. Даже книжки у меня странные, с бугорками и без картинок. Тогда для слепых были только такие.

Однажды девочка, которую сватали мне в подруги, даже расплакалась: «Не хочу с ней играть! Она странная, я боюсь…»

Пугались дети не случайно: я была наглядным устрашающим пособием. Копаясь в песочнице и поправляя вечно сползающие очки, я порой слышала, как мамы шепчут расшалившимся чадам: «Не бросайся песком — ослепнешь».

Или: «Упадешь, разобьешь башку — станешь таким же».

Я представляла, как в меня тычут пальцем. Мама с бабушкой, пока та не умерла, напускались на шептунов, но такие, как насморк, — неизбежны.

«Сломанная ты моя», — вздыхала бабушка.

Мамина любовь, к моему огорчению, утонула в чувстве вины, и одно от другого было уже не отличить.

Она не уследила и никаких утешений не слушала. Свою вину она поставила на алтарь, и не проходило ни дня без         молитв жестокому божеству.

— Дуреха, не брани себя. Тебя и рядом тогда не было, — говорила бабушка.

— Вот именно что не было, — отвечала мама.

Ребенком я часто слышала из соседней комнаты ее сдавленный вой раненой волчицы.
Бабушка ругалась, что в доме не осталось ни одной чистой наволочки без следов маминой туши для ресниц.

Я ни в чем не знала отказа. Меня заваливали куклами и прочими игрушками: развивающими, специальными. Были даже головоломки для слепых: цилиндры, которые нужно проворачивать так, чтобы собрать фигуру одного цвета. Цветов я все равно не видела, поэтому радости игрушки не доставляли. Зато руки всегда при деле. Жизнь у них была насыщенней, чем моя: читать, вязать, крутить, собирать. А мне оставалось гадать, что у них получается.

Так я изучила формы и цвета, буквы и цифры. Пальцы стали моими глазами, а книги — единственными друзьями.

Я могла получить все, что захочу, кроме главного — яркого и цветного мира, который, конечно, за годы моей слепоты не изменился. Зато благодаря книгам и воображению можно было самой создавать чудесные миры.

В моей школе было много таких же, сломанных. Наконец я ничем не отличалась от других и даже приоткрыла дверь чулана на случай гостей.

Но меня не оставляло чувство, что реальность разделилась надвое: настоящий мир был за пределами спецшколы. Мы для него — второй сорт, что бы там ни говорили. Я упорно стремилась наружу: если гулять, так по оживленным улицам, если дружить, так с теми, кто видит. Получалось не всегда.

Юношеские годы дались тяжелее всего. Лет в тринадцать меня неотступно преследовал вопрос: как я выгляжу?

Мама считала меня красивой, но здесь ей веры не было.

Помню отражение в зеркале: слегка лопоухая девчонка с неприбранными русыми волосами и глазищами в пол-лица. Но прошло уже столько лет, и я изменилась. Ощупывала уши: все так же торчат, но их прикрывают длинные, до пояса, волосы. Глаза довольно большие. Нос… нос как нос. Губы-ниточки.

Со временем я поняла, что никому, в сущности, до меня дела нет, и страх быть уродиной уступил место ужасу перед неизбежным одиночеством. Кому, кроме мамы, я нужна такая, сломанная? Как представлю совместную жизнь с подобным человеком, так слезы наворачиваются: без конца натыкались бы друг на друга и неловко извинялись — обхохочешься. Про дела постельные старалась не думать. О них я вычитала в любовных романах, но сразу отправила знания на самую дальнюю полку чулана. Глупее, чем в момент в буквальном смысле слепой страсти, выглядеть нельзя. В общем, тему для себя я закрыла.
Таким, как мы, нужна нянька: убирать, готовить и оплачивать счета. Найди я кого-то, мама взвалила бы на себя и эту ношу. Только такой жалости мне было не нужно, до сих пор ее не выношу.

Прослушала запись: неловко стало, будто я только и делаю, что жалуюсь на судьбу. Конечно, были и светлые моменты. Например, музыка.

Еще в начальных классах я поняла, как сложно будет устроиться в жизни. Думала, выбор невелик: или творчество, или упаковывать бахилы. Конечно, я рискнула опробовать первое и не прогадала.

Мама мне ни в чем не отказывала, и уговаривать долго не пришлось. Когда я переступила порог музыкального класса, меня захлестнули яркие запахи дерева и лака, волшебная какофония неумелой ученической игры, и я поняла, что полюблю это место всем сердцем. Так и случилось.

Я выбрала скрипку — самый капризный инструмент. Никто не пел со мной в унисон так, как она. Скрипка стала моим голосом, а смычок — продолжением руки. Натренированные пальцы и слух сразу поняли, что делать, и день за днем я все больше приближалась к совершенству.
В игре глаза были не нужны: музыку я видела чем-то другим. Пальцы пробегали по рельефу шрифта, а в голове уже зарождалась будущая симфония.

Страх забился в самый темный уголок сознания: с музыкой я никогда не буду одинока.
Конкурс за конкурсом я оставляла соперников позади и стала местной знаменитостью. Обо мне писали газеты: «Слепая девочка поразила жюри своим мастерством». Мало кто знал, как тяжело мне давалась музыкальная наука: я не могла одновременно играть и читать с листа, поэтому каждое произведение разучивала медленно, пальцами, пока не стала воспринимать любую мелодию на слух. По той же причине я не могла играть в оркестре: нужно видеть дирижера. Моя судьба — извечное слепое соло.

Без проблем я поступила на музыкальный факультет. Вечерами после учебы спрашивала электронного помощника о ближайших оркестровых концертах и заказывала билеты всегда в один и тот же ряд. В назначенные дни надевала выбранное на ощупь платье до щиколоток и отправлялась в концертный зал. Там терпела небольшое унижение — билетер помогал раздеться и провожал до кресла — и окуналась в таинственный мир. В темноте рождалась музыка, и я могла видеть: вспышки крещендо; густые тяжелые волны гравэ; мерцающие искры в ночном небе — спиккато; яркие всполохи деташе. Я придумывала новые цвета, формы, каких, наверное, никогда не существовало в реальности, представляла диковинных зверей и необычайно красивых людей. Я ослепла еще до того, как впитала общепринятые каноны, и тебе мой мир показался бы странным.

Он принадлежал только мне, пока туда не вторгся чужак.

Мелодия полилась, зал притих, и лодки сознания уносил набирающий силу поток. Я погрузилась в свой любимый мир, но что-то было не так.

Кто-то проталкивался по ряду, шепотом извиняясь. Я садилась в последнем ряду у стены, чтобы не мешать опоздавшим, и обычно оставалась в одиночестве: эти места никому не нравились. Но человек двигался прямиком ко мне и сел рядом. Правым боком я ощутила исходящий от него жар и поняла: это мужчина.

Сказать по правде, запахам в жизни я отводила незначительную роль. Могла определить, что лежит на тарелке, почуять тление еще до внешних проявлений порчи. Мама пахла перезревшим виноградом и слегка кислой капустой; природный аромат она прятала под флером ландыша и бергамота, но к вечеру естественное амбре всегда брало верх.
Мужчина, занявший подлокотник справа, пах совершенно иначе.

Оглушающий, наглый, мускусный аромат. Немного древесной коры и сосновой хвои. Букет лесных трав. Свежесть ледяного прозрачного ключа. Человек, пахнущий так, не мог быть мягкотелым и суетным — от него исходила спокойная, жесткая, не терпящая компромиссов мужественность.

За этой плотной вуалью ароматов притаился запах кожи: свежий, приятно сладкий. Без всякого стыда он сносил преграды, просачивался в мой мир и разрушал волшебство. Я злилась на незнакомца, но больше — на себя за то, что отвлеклась на подобную чепуху.

Мыслями пыталась вернуться к концерту, но меня снова прервали.

— Неудобное место, — шепнул мой сосед. — Почти ничего не видно.

Я вздохнула. В темноте зала он, вероятно, не заметил, с кем сидит.

— Зато прекрасно слышно, — грубовато ответила я и тут же устыдилась своего хриплого голоса.

Резкий «дзынь» глыбой врезался в хрупкие стены симфонии.

— Прошу прощения, забыл отключить телефон, — сказал сосед и зажужжал замками.

Я прикусила губу, стараясь сосредоточиться на музыке, но темнота перед глазами так и осталась непроницаемой.

Концерт прошел впустую. Мужчина незаметно ретировался, прихватив всю коллекцию запахов, что без малого два часа не давали покоя.

На следующий музыкальный вечер я возлагала большие надежды: на гастроли приехал знаменитый итальянский скрипач. Неловко пробралась до конца последнего ряда, запинаясь о трость, и наткнулась на чьи-то колени. В нос ударили мускус и хвоя.

— Добрый вечер, — сказал сосед, пропуская меня вперед. — Знаете, я начинаю привыкать к этому месту. Оно не так уж плохо.

Я ощутила, как воздух колыхнулся от его улыбки. Он, несомненно, заметил мои трость и очки.
Скрипач-виртуоз все-таки увлек меня в музыкальную вселенную, но на ней навсегда отпечатался аромат моего дважды соседа по ряду.

Нам предстояло провести бок о бок много вечеров. В отличие от первого раза, он был молчалив, его присутствие выдавали лишь вежливое: «Здравствуйте» и, конечно, бьющее в ноздри амбре. В конце концов, я поймала себя на мысли, что каждый раз жду его появления, но тут же прогнала ее прочь.

Забыла сказать: с детства страдаю неуемным любопытством. Едва добравшись до середины книги, обязательно заглядываю в конец, чтобы знать наперед, что мои страхи за героя напрасны. По любому поводу задаю вопросы и всегда ищу ответы — этим ты похож на меня.

Я спрашивала себя: зачем мне эти безмолвные встречи? Почему так переживаю, когда его нет? Ответа не нашлось.

Мужчины, к слову, не было на привычном месте лишь дважды. Два вечера подряд я в волнении кусала ногти и проводила ладонью по пустующему креслу.

Затем он снова объявился. Одного приветствия мне было мало. Язык чесался спросить, где носил его черт, но кто я, чтобы требовать ответа — жена? Может, он и вправду женат? Тогда почему приходит один?

Отгремели аплодисменты — люди потянулись к выходу. Я терпеливо ждала, когда сосед поднимется с кресла. Вместо этого он шепнул: «Встретимся на крыльце». От его дыхания меня кинуло в жар.

Прокладывая путь тростью, я вышла наружу и задалась другим вопросом: зачем мне идти к этому человеку? И сама же ответила: из любопытства.

Я нашла его по запаху.

— Позвольте вас проводить, — попросил он и спрятал мою ладонь в своей правой.
Кольца не было.

С минуту я колебалась: могу ли довериться незнакомцу и даже открыть, где живу. Но он так крепко держал меня, что сомнений не осталось: он станет мне либо стеной, либо убийцей.
И я пошла, ведомая сильной рукой.

— Вы — та самая, — сказал он по пути.

Я вскинула брови.

— Та самая девушка со скрипкой. Я слышал вашу игру. С тех пор прошло пять лет. Вы не изменились, чего не скажешь обо мне.

Помолчав, он добавил:
— Ваша музыка меня выручила.

— В самом деле? — спросила я, смутившись.

На щеки упали первые холодные капли. С громким хлопком он раскрыл надо мной зонт.

— Я был художником, но известности не добился, и моя страсть к живописи угасала по мере того, как я скатывался в нищету. В итоге нашел другую работу и забыл о глупых мечтах. Считал, что обделен талантом, и нечего думать равняться на великих. А потом услышал вас. Мне пришла в голову мысль: если она смогла совершить невозможное, почему я не могу? Даже если талант дарован свыше, без усердия и сотен часов тренировок у вас ничего бы не вышло. Я же хотел слишком скорого результата, но мастерство требует времени и тяжкого труда. Чтобы получать, нужно отдавать. Вы стали мне музой.

— Надо же, — я не знала, что ответить.

Его голос мне нравился — сильный, но мягкий баритон.

— Жаль, вы не можете увидеть мои картины.

— Мне тоже...

Я слышала о нем. Именитый мастер, почти вдвое старше слепой скрипачки. Его живопись спустя годы усердного труда и часто безответного стука в двери агентств, заказчиков и выставочных центров наконец принесла всемирную славу и деньги. Мы шли к вершине в одно время, но его взгляд был обращен к музе, а мой — к недостижимой мечте стать не просто беспомощным инвалидом, каким я себя считала.

Он проводил меня до двери.

— Вблизи вы очаровательнее, чем в моих фантазиях. Признаться, поэтому я не решался заговорить, но рад, что посмел.

Напоследок он произнес: «Эти очки вам не идут. Вы достойны большего».

Он подарил мне новые — они до сих пор со мной.

Ты, конечно, догадался, кто этот мужчина.

Наша дорога к счастью была неспешна; мой спутник вообще никогда не торопил время, поэтому я могла шагать с ним нога в ногу. Я в страхе ждала, когда моя сказка закончится, и он признается лишь в жалости, но не любви. Не к добру на ум приходил роман Цвейга; я напоминала его парализованную Эдит в ее любви к бравому лейтенанту.

Однако твой отец будто не видел мою слепоту.

Одним вечером мы по привычке сидели в последнем ряду, и тут на моем пальце очутился тонкий ободок кольца. Ничего не предвещало такого решительного шага, мы даже за руки держались редко. Я перестала дышать, повернулась к нему и поцеловала, первый раз в жизни.
Он помог перевезти мои вещи из маминого дома.

Возможно, ты не захочешь слушать то, что я скажу дальше. Но я решила, ты уже достаточно зрел, чтобы понять.

В тот вечер я ступила на неизведанную тропу. Чувства обострились до предела. Конечно, я испугалась. Боялась все испортить и показаться жалкой. Он разочаруется и уйдет к той, что сможет сделать его счастливым. Но страх пересилило отчаянное желание ухватиться за спасительную ладонь, что выведет меня из опостылевшего чулана, даст волю буре, накопившейся за годы затворничества.

Его руки и губы возникали из пустоты, и я не в силах была предсказать, где они окажутся в следующий раз. Я растерялась и сжалась в комок, невольно оберегая непривычное к прикосновениям тело, но, в конце концов, уступила его настойчивости. Иногда я сама не знала, плачу или смеюсь. Кожа искрилась от касаний мужской щетины, а запахи в душном пропитанном влагой воздухе сводили с ума.

Я поняла, что любви не нужны глаза.

Конечно, после такого таинства должно было случиться нечто волшебное.

Больше всего жалею о том, что не могу на тебя посмотреть.

Бывало, среди ночи я прислушивалась: дышишь ли? Такой маленький, страшно взять на руки. Боялась запнуться и уронить, но с каким-то неведомым звериным чутьем обходила препятствия. Моей ловкости и кошка бы позавидовала.

Так же, как когда-то себя, я изучала свое дитя: ощупывала крохотное личико, гладкие пяточки, пухлые пальчики. В голове сложился портрет, менявшийся с годами. Ты, должно быть, привык к моим странным касаниям; поначалу смеялся, потом перестал замечать.

Те книжки, что я читала, помнишь? В них не было картинок, но ты просил продолжать, пока не засыпал: твое дыхание становилось глубоким и спокойным, как океан в штиле.

Быть родителем без глаз невероятно сложно, но мы справились. Человек способен на многое. Когда-нибудь даже таким, как я, подарят надежду.

Зачем я наговорила всю эту историю?

Затем, чтобы ты помнил: каждый день я благодарю небеса за твои глаза, за то, что ты видишь.


Затем, чтобы ты понимал меня лучше.

Чтобы был счастлив тем, что имеешь, но всегда тянулся к звездам.

Чтобы мой голос остался с тобой, даже когда меня не будет рядом.

Сегодня, в день твоего совершеннолетия я дарю тебе свою историю.

С днем рождения, сынок